Среди многочисленных терминов и эпитетов, описывающих бытие Второго «Аполлонического» человека, рыцарского «Knecht» Иоганна Таулера, самым точным в понимании его сути будет заимствованное понятие Активного реализма из ряда работ Юлиуса Эволы. Для начала, мы настоятельно рекомендуем ознакомиться с двумя главами из работы А. Дугина о соотношении трех типов людей И. Таулера, трех логосов и трех функций Ж. Дюмезиля [1] [2]. Это важно, ибо прежде всего ко Второму человеку обращен ресурс Молодежи Высокого, политическая концепция которого вытекает из сотворения межкастового союза между Вторым и Третьим типом. Апофеоз этого человека - «Герой», которому соответствует Серебряный век и которого описывает эпос. Это не значит, что в Золотом веке не было героев, но реалии Серебряного века ставят перед собой такую среду, в которой возвышается всё героическое над тем, что низвергло традицию из предшествующей эпохи, или же Герой сам является тем, кто противостоит Прошлому, отсюда и его противостояние с богами.



Каждый человек задает себе три разных фундаментальных вопроса, относящихся к его Логосу (возможность задать и ответить на эти вопросы есть отличительная черта человека от животного); вопросы Первого и Третьего человека будут рассмотрены нами позже. Аполлон же ставит перед собой фундаментальный вопрос «Кто?» - и отвечает на него - «Сам», или же «Selbst». Такой ответ уже ставит его бытие в вектор движения, устремления, но еще более точно - к немецкому «Greifen», то есть захвату самого бытия. Как Карл Великий строил свою империю на захвате территорий вокруг самого себя («От Selbst»), так и само его бытие было тем, что можно сравнить с осадой средневекового замка. Юлиус Эвола называет это Активным реализмом: «ясным и отточенным инстинктом, тем образом поведения, что держит душу и любую иррациональную реакцию под полным контролем.» [3] Эта характеристика также прекрасно раскрывает понимание всей индоевропейской религиозности, и сам Эвола говорит о ней в контексте арийско-нордического и арийско-романского духовно-расового уклада.

Здесь необходимо заострить внимание на необходимости полного понимания того, что имел ввиду Эвола, рассмотрев человеческую трихотомию Платона - Таулера - Дугина (у Платона это желание, мужество и разум - три качества, напрямую соответствующие трем типам людей). Активный реалист Эволы не может быть сугубо рациональным, но в то же время всё иррациональное кажется ему слабостью, пропастью Бездействия. Будучи неким «канатом» от Первого до Третьего, такой типаж мышления еще предстоит осознать термином «Рациональный Иррационализм», как отзывался о философии Артура Шопенгауэра Томас Манн. В таком же ключе стоит понимать и аналогию преодоления канатной дороги у Фридриха Ницше. И ни в коем случае нельзя называть мышление Волка Ларсена и Рагнара Редбёрда (двух радикальных масок американского писателя Джека Лондона) однозначно рационально-материальным, то есть профаническим. Поэтому Аристотель, Шопенгауэр, Ницше, и даже Гегель находятся между привычным идеализмом и материализмом, как бы на перекрестии в борьбе Небесного с Земным. Но находясь на этом канате, за который вцепился Второй человек, его взор обязательно должен быть обращен в одну из двух сторон. Здесь вытекает и проблематика того, что Второй человек, будучи слугой («Knecht») должен быть направлен господином в сторону Небесного, божественного, в сторону Идеи, а в современном мире он наоборот устремлен к материи и Земле.

Если Хайдеггер говорил о аутентичном Dasein как о «Бытие-к-смерти», то обобщая, можно сказать, что Второй рыцарский Dasein - это «Бытие-на-войне» - первооснова нашего Militant Движения. Её разные проявления и переживания находятся не только на боевых полях, а вообще в любом агрессивном пространстве, куда ступает аполлонический человек; например, Юлиус Эвола прекрасно продемонстрировал это в переживании восхождения на горы и мореплавании. Так, борьба осмысляется Вторым человеком везде, где начинается противостояние его «Selbst» с агрессивной средой. Конечно же, такая имитация войны лишь подготавливает субъект к реальной войне, которая и мыслится им совершенно по-иному, нежели как некое бедствие в глазах простолюдинов или садистское действие в представлении переднеазиатского человека (а еще нам действительно надоели замечания плебеев про «братоубийственную» войну на Донбассе). На войне Второй человек инициирует в «Furor Teutonicus» - Тевтонскую ярость, инстинкт, порожденный Активным реализмом, с которым столкнулись римские легионы в германских лесах, ставшим нарицательным выражением германской мужественности, который, к слову, имеет мало общего с ненавистью - этого в принципе низкого самого по себе чувства.

Второй человек становится героем, когда бросает вызов Судьбе, как заранее непобедимой силе. В античной трагедии «Прометей прикованный» Эсхил вкладывает в уста Прометея центральную фразу своего сюжета, которую профаны и адепты Кибелы трактуют как античное проявление атеизма в этом достойном эллине. Но понимая всю целостность фигуры Прометея - титана, в котором столкнулся логос Диониса с титанической волей (став, таким образом, архетипом ницшеанского сверхчеловека), радикального субъекта, который бросил смертельный для себя вызов им же осознанным богам, мы видим в этом диалоге мотив прекрасного самого по себе проклятия, которое рождается только в благородной нордической ярости, Furor Teutonicus.

Гермес: Мученьями своими упиваешься?
Прометей: О, упиваюсь! И хочу врагам моим
Такого опьяненья! И тебе, Гермес!
Гермес: В своей судьбе несчастной и меня винишь?
Прометей: Скажу открыто: ненавижу всех богов.